supposer  que  m-r
Pougatechef est maître brigand, et non valet d'âme qui vive.
     Je crois qu'après Tamerlan il n'y en a guère un  qui  ait
plus détruit l'espèce humaine. D'abord il faisait pendre  sans
rémission, ni autre forme de procès toutes les  races  nobles,
hommes, femmes et enfants,  tous  les  officiers,  tous  les  soldats  qu'il
pouvait  attraper;   nul   endroit   où   il   a   passé   n'a
été épargné, il pillait  et  saccageait  ceux  m
ême, qui pour éviter ses cruautés, cherchaient  à
se  le  rendre  favorable   par   une   bonne   réception:   personne
n'était devant lui à l'abri du pillage, de la violence  et  du
meurtre.
     Mais ce qui montre bien jusqu'où l'homme se flatte, c'est  qu'il
ose concevoir quelque espérance. Il s'imagine  qu'à  cause  de
son courage je pourrai lui faire grâce et  qu'il  ferait  oublier  ses
crimes passés par ses services futurs.  S'il  n'avait  offensé
que moi, son raisonnement pourrait être juste et je lui  pardonnerais.
Mais cette cause est celle de l'empire qui a ses loix.
     12 Le marquis de Pougatechef dont vous  me  parlez  encore  dans  votre
lettre du 16 décembre, a vécu en scélérat et  va
finir en lâche. Il a paru si timide et si faible en sa prison qu'on  a
été obligé de la préparer à  sa  sentence
avec précaution, crainte qu'il ne mourût de peur sur le  champ.
12) (Письмо императрицы к Вольтеру, от 29 декабря 1774 года.)
     13 В скором времени по прибытии нашем в Москву я  увидел  позорище  для
всех чрезвычайное, для меня же и  новое:  смертную  казнь,  жребий  Пугачева
решился. Он осужден на четвертование. Место казни  было  на  так  называемом
Болоте.
     В целом городе, на улицах, домах, только  и  было  речей  об  ожидаемом
позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе  зрителей;  но  мать  моя
долго  на  то  не  соглашалась.  Наконец,  по  убеждению  одного  из   наших
родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от
него не отходили.
     Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и  теперь  с
возможною верностию  описать  его,  по  крайней  мере,  как  оно  мне  тогда
представлялось.
     В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого  года,  в  восемь
или девять  часов  пополуночи,  приехали  мы  на  Болото;  на  середине  его
воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные
полки. Начальники и офицеры  имели  знаки  и  шарфы  сверх  шуб  по  причине
жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный
своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел
я  с  отвращением  в  первый  раз  исполнителей  казни.  Позади  фрунта  все
пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли  домов  и
лавок, на высотах с обеих сторон  ее,  усеяны  были  людьми  обоего  пола  и
различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки
карет и колясок. Вдруг все восколебалось и с шумом заговорило: везут, везут.
Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани,  и  в  них
сидел Пугачев; насупротив духовник его и  еще  какой-то  чиновник,  вероятно
секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.
     Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я
не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока  лет,
роста  среднего,  лицом  смугл  и  бледен,  глаза  его  сверкали;  нос  имел
кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.
     Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и  любимец  его
Перфильев в препровождении  духовника  и  двух  чиновников  едва  взошли  на
эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал
читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
     При произнесении чтецом имени  и  прозвища  главного  злодея,  также  и
станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его  громко:  "Ты  ли
донской казак Емелька Пугачев?"  Он  столь  же  громко  ответствовал:  "Так,
государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев". Потом,  во
все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между
тем  как  сподвижник  его  Перфильев,  немалого  роста,  сутулый,  рябой   и
свиреповидный, стоял неподвижно, потупя  глаза  в  землю  1).  По  прочтении
манифеста духовник сказал им  несколько  слов,  благословил  их  и  пошел  с
эшафота. Читавший  манифест  последовал  за  ним.  Тогда  Пугачев  сделал  с
крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к  соборам,  потом  с
уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все